– Прелестненько!

Лаакье была холодной. И пахло от нее нехорошо, речною рыбой.

– Мне давненько ничего не дарили, – сказала водяница, пуская гребень по золоту волос. – Старуха была злой. Ты – добренькая. Прелестненько, да? Будем дружить?

– Я не умею.

Лаакье только рассмеялась.

Над чем? Я и вправду дружить не умела.

Дети, что жили в Лисьем логе, сторонились меня, не зная, как себя со мною держать. Ведь я была и хозяйской дочкой, и бастардом. Оттого и сами они стояли одновременно и выше меня, и несоизмеримо ниже. Пожалуй, не возвышайся за моей спиной грозная тень Ерхо Ину, тяжко мне пришлось бы.

– Расскажи. – Водяница присела на старом камне, поверхность которого тотчас заблестела водой. – Расскажи про людей. Ты еще помнишь.

– Что помню?

– Как быть человеком.

– Помню. И помнить буду.

– Нет, – водяница переложила гребень в левую руку, – все забывают.

Быть может.

Но я не забуду.

– Расскажи.

И я рассказала о том, как однажды появилась на свет в Лисьем логе, и мой отец, спеша сдержать слово, признал бастарда…

Лаакье слушала. Ей нравились сказки о людях.

Мой лес был велик, пожалуй, много больше Лисьего лога с прилегавшими к нему полями. Его края, отороченные молодыми березняками, были наполнены светом и жизнью, а Горелая башня – темное сердце, упрятанное в грудную клетку старых дубов и елей, спрятано так, что ни человек, ни зверь не мог до него добраться. Впрочем, люди предпочитали держаться окраин.

И я подумывала о том, чтобы выйти к ним, заговорить, но всякий раз останавливалась. Что я скажу вот этой женщине, которая, склонив колени у старой сосны, собирает бруснику? Пальцы ее красны и неуклюжи, а ягода в этом году мелкая, что бисер.

Я могу провести ее туда, где брусника уродилась крупной, но…

…женщина вскидывает голову, сдвигает красную косынку, повязанную узлом вперед, чтобы ниекке – лесной человек – голову не закружил, и хмурится.

А я вижу в ее глазах болотную гниль.

Вчера она тайком подбросила соседской корове паслену, потому что корова эта давала молока вдвое больше, чем любая другая. И соседка этим хвасталась.

Ерунда какая.

Но мне противно. И я отворачиваюсь.

Ухожу.

А на следующий день встречаю молодого охотника. Он доволен: четырех зайцев добыл. И на олений след стал, но…

Я подаюсь ближе и вновь цепляюсь за взгляд.

Не болото, скорее озерцо, которое только начало зарастать илом. Нравится ему девица одна, но она, гордячка, и смотреть в его сторону не желает. Других женихов ждет. И вот если распустить сплетню, что гордячка не так уж и горда, что готова она за бусы или браслеты серебряные с любым пойти, то поразбегутся женихи. И ничего-то ей не останется, кроме как выйти замуж за охотника. А там он уж сумеет припомнить ей былое унижение.

И сердце его, пускаясь вскачь от радости – хорошо придумал, – зовет меня.

Это ведь правильно будет – остановить зло.

Убить?

Даже если так… Я ведь хийси.

Но еще помню, как быть человеком. И снова ухожу.

Останавливаюсь, встретив совсем юную девушку, глаза которой чисты.

И почти решаюсь сделать шаг навстречу, но тут чистота сползает. Маска.

Все люди носят маски. И я умею видеть сквозь них. Вот только это умение обрекает меня на одиночество. Ведь и вправду не считать же подругой водяницу?

– Прелестненько! – зевнула лаакье и сонно потерла глаза. – Люди… вкусненькие. А что думают – какое тебе дело? Тебе есть надо, а то слабенькой будешь.

– Я не хочу есть людей.

По гладкой коже водяницы катились капли воды. Дождь шел второй день кряду, и моя шкура промокла насквозь. Я сбросила ее наземь, а сама забралась на ветку.

И наверное, мы с лаакье были похожи сейчас: нагие, белокожие и… неживые.

– Почему? – Она расчесывала мои волосы, вплетая в них тонкие жемчужные нити. – Люди вкусненькие. Попробуй.

И она снова зевнула.

Подступала зима, и омут, в котором она жила, уже расстелил перины ила. Скоро ляжет моя подруга на дно, позволит укрыть себя палой листвой, опутает волосами старую коряжину, чтобы весенним паводком не унесло, да и заснет. И мне так поступить советует.

Но я все же не медведица…

В тот день, когда лаакье не вышла из воды, я поняла, что осталась совсем одна. И звонкая многоголосица леса теперь вызывала только неясную печаль.

Вдобавок вернулись сны.

И в них мое одиночество оставалось за границей рук, таких надежных. И таких жестоких. Утром, силясь отогнать наваждение, я склонялась над водой. Она – тоже зеркало, в котором отражается мое лицо, перечеркнутое белой полосой шрама. Лекарства хватало до вечера. А затем сны возвращались. И утром я просыпалась в слезах и с шестигранной монеткой в кулаке. Следовало бы выбросить ее, но… я не находила в себе сил расстаться с подарком Янгара. А также не знала, чем занять себя.

И если первое время я радовалась, что мне нет нужды делать что-либо, то постепенно я стала сама искать работу.

Собрать стекло.

Избавить старую березу от вывернутой, иссохшей ветви.

Снять шары омелы с молодого дуба, у которого есть еще шанс выжить.

Просто обойти свои владения, убеждаясь, что все в них по-прежнему. Как вчера. Позавчера. За день до того. Отныне и навсегда. Я стала хозяйкой леса, пусть на поясе моем и не висели ключи от него. Да и пояса у меня больше не было.

Зато была неизъяснимая тоска.

Потому, когда синицы сказали, что на опушке моего леса появились люди, я решила взглянуть на них.

Глава 17

Поединок

Семь дней дал Янгхаар Каапо своему врагу и велел поставить шатер, достойный Олли Ину.

Раны его омыли, перевязали. И чтобы не было ни в чем укора, отдал Янгар дорогую одежду, сапоги из белого сафьяна, в которых только по коврам ходить, а к ним – шпоры посеребренные да коня из собственного табуна. И слуг приставил, как к гостю дорогому.

Шептались, что желает Черный Янгар замириться, что дня не пройдет, и покинет Олли Ину шатер, но время шло, и не пытался сын Ерхо сбежать, держал данное слово.

Когда же вышло время, обратился Янгхаар к своим людям так:

– Завтра на рассвете я буду биться с Олли Ину. И тот из нас, кто победит, будет вам господином. Служите ему верно.

Промолчали аккаи.

Алым полыхнул рассвет.

И дождь, что шел всю ночь, унялся. Сизая трава была мокра, а налитое краснотой солнце отражалось в лужах. Сапоги топтали его, и капли грязи оседали на белом сафьяне.

Олли Ину снял дорогой халат и с поклоном протянул его Янгару.

– Благодарю за гостеприимство, – так он сказал.

– Я и вправду был бы рад видеть тебя гостем, – отвечал Янгар и, передав халат слуге, протянул клинок. Палаш, принадлежавший Олли, был вычищен и наточен так, что волос на лету перерубал.

Что бы ни говорили о Черном Янгаре, но никогда не скажут, будто бы обманом он победу одержал.

Олли скинул рубашку и сапоги. Он был высок, на голову выше Янгара. Вдвое шире в плечах. Бугрились мышцы, кожа, морскими ветрами выдубленная, была черна и прочна, как панцирь. Редкие шрамы украшали ее. Темные волосы Олли заплел в косу. И бородку свою куцую расчесал.

Янгар же вдруг вновь ощутил неловкость. Собственное тело было чересчур худым. И свежие рубцы, следы медвежьих когтей, отнюдь не красили его. Но, следуя примеру врага, Янгхаар разделся.

И кожу обожгло холодом.

Осень.

И скоро зима.

А к весне уже не останется никого из рода Ину, кроме Пиркко-птички.

И быть может, в ее руках – ведь сестра же – обретет Янгар долгожданный покой.

Слуга поднес резную чашу, наполненную родниковой водой, и оба поединщика пригубили, показывая, что нет у них друг к другу ненависти, но лишь долг, который священен.

Остатки воды плеснули под ноги.

– Мне жаль. – Олли описал палашом полукруг.

Он двигался неторопливо, и было в облике нечто звериное, медвежье. Скользили босые ступни по грязи, и Янгхаар вдруг ощутил небывалую усталость.